Государство и народ: как залепить трещину?

Говоря об Украине, о ее сложном геополитическом положении, европейскости и разновекторности, развитии государственности и создании политической нации, чаще всего забывают, что новейшее Украинское государство создавалось в 90-х годах на руинах другого государства, руинах, множащихся, похоже, до сих пор. Действительно, странный процесс: когда что-то строят, одновременно происходит и разрушение! Можно ли создать государственность таким образом? Якобы, по логике, сперва нужно демонтировать старое, расчистить территорию, а затем — закладывать новый фундамент и т.д. Но государство — не дом, его не построишь за один сезон. Точнее, это совершенно ошибочный образ, культивируемый годами, и иначе государство представить не могут. А жаль. Поскольку пренебрегаем другим, более фундаментальным измерением государства. Собственно говоря, тем, которое разрушается.

Сразу скажем прямо: не перестает разрушаться социальное государство. То есть сообщество маленьких людей, которое больше не ощущает себя сообществом и, более того, не верит в крупные бисмарковские проекты «спускания благ сверху». Собственно, и «верхи» — теперь не образец открытости, поскольку уже давно мы переживаем постепенную приватизацию публичных органов власти. Власть сама по себе, народ сам по себе. Что их объединяет? Быть может, тотальный бюрократизм. Вот чего-чего, а «этатизма без настоящего государства» (Этьен Балибар) хоть отбавляй! Власть и экономика слились в единое целое: государство — государственно-рыночное. Как это влияет на политическую солидарность? Власть и бизнес еще ощущают дух «команды», объединяются в транснациональные корпорации и клубы для избранных, народ же распыляется на элементарные частички в броуновском движении. Буржуазия глобализируется, а народ? Существует Европа, но есть ли европейский народ? Возможно ли государство в Европе?

Чтобы хоть немного ответить на эти вопросы, попытаемся вспомнить некоторые обязательные составляющие государства. Что есть и что должно быть. У государства есть два основных измерения: политическое и социальное. Конечно, это две стороны одной медали, зависящие друг от друга, но они обладают существенными отличиями. Политическое измерение, которое зачастую и называют «государственным», воплощено в руководящих органах власти, представлено как внутри четко зафиксиро­ванных границ, так и на международном уровне определенным набором основополагающих текстов и сим­волов государственности: конституцией, флагом, президентом, парламентом и т.п. Включая учебники по истории и филологии, которые устанавливают Историю этого государства и кодифицируют его Язык. Здесь же, справедливости ради, добавим: это «государственническое» измерение очерчивается репрессивными аппаратами подавления и насилия (армия, полиция, бюрократия), воспринимающимися как досадные, но необходимые факторы «разумного» существования государственного тела. Эти органы насилия «освящены» законом и правом (в более мягком виде — в зависимости от эпохи или уровня эффективности — церковью, интеллектуалами, медиафункционерами). Потому, как говорил Макс Вебер, насилие государства является легитимным, а значит, вроде бы и не является насилием...

Против кого — или, может, ради кого — нацелены этот «разум» и это «насилие»? Конечно, против и ради народа, общества, населения, масс. Государство похоже на ленту Мёбиу­са: оно использует свое население как инструмент, ресурс, и вместе с тем население является, в широком смысле, государством. Социальное — амбивалентно как само понятие «субъекта»: это и «подданный», и «независимая единица». Поэтому счи­тается, что это «социальное» измерение государства зачастую противо­положно политике, государству. А именно, люди живут своей тихой и мирной жизнью, работают, отдыхают, любят и т.д. На «большую политику» им, по большому счету, наплевать. Но это далеко не так. Несколько столетий назад в мировой истории происходит цивилизационный перелом: массы врываются в большую политику (крестьянские восстания, городские революции, религиозные вой­ны), становятся действенным фак­тором истории; наступает эпоха демократизации. С другой стороны, тогда же интерес государства становится истинно «социальным»: именно под его регулирование и контроль переходит сфера «частного» — коммунальные услуги, медицина, питание, образование, религия, супружеская жизнь, сексуальные и интеллектуальные ограничения (бордели и сумасшедшие дома). Мишель Фуко назвал эту фундаментальную заботу о «частном пространстве» человека со стороны государственных служб «био­политикой» (от греческого слова «bios» — жизнь среди людей, в отличие от «zoe» — аполитичная, «голая» жизнь). К этому процессу нужно добавить «этнизацию» (если не «расиализацию») государства, прикрепление его к определенным территории, языку, расе и культуре, — форма государства национализируется и национализирует. В конце концов, современная форма государства является национально-социальной.

Уже исходя из этой двузначной генеалогии современной формы государства, можно заметить амбивалентность идеи «народной власти» — демократии (как современной формы государства) в эпоху капитализма. Она состоит в том, чем является народ. Ведь молодежь, поджигающая машины в бедных предместьях в самом сердце западных демократий, — тоже «народ». Но почему-то он не чувствует себя полноправным «сувереном», не выдвигает никаких политических требований и совершенно не обращает внимания на коммуникативное измерение демократии. Да и сама официальная власть платит им тем же: считает их «террористами», «подонками», «фанатиками» и т.д. Мишель Фуко, писавший о биополитике, также справедливо отметил эту темную сторону «народа», которую он называет «плебсом» или «миром побежденных»: «Да, мне очень бы хотелось написать историю побежденных... дать, наконец-то, слово тем, кто до сих пор не смог его взять, тем, кто был обречен на молчание историей, жестокостью истории, всеми системами господства и эксплуатации. Но есть две сложности. Во-первых, побежденные... это те, у кого по определению отняли право голоса! И если им приходилось говорить, то не на своем языке. Им навязывали иностранный язык. Они не немы. Нет, они говорят на таком языке, который люди, судя по всему, не понимали и до сих пор не хотят слышать. Поскольку они были подчинены, им навязывали определенный язык и определенные понятия. И идеи, которые им таким образом навязывали, — это следы от рубцов угнетения, которое они испытали. Рубцы, следы, наложившие отпечаток на их мышление. Скажу даже: что наложили отпечаток на их телесное поведение...»

Говоря сегодня о демократии, крайне важно не забывать об этой темной стороне понятия народа. Считая простой люд, плебс аполитичным, мы просто применяем в отношении него чуждое ему видение политики, имеющее дело с государственническим дискурсом идеального «Народа», «Нации» с большой буквы, но преднамеренно вытесняющее биополитическое измерение «голой жизни» народа. Идеологический дискурс его не улавливает, скорее следует прибегнуть к художественно-искусствоведческим практикам. На ум сразу приходят две замечательные фрески мирового кинематографа: «Декамерон» Пазолини и «Время цыган» Кустурицы...

Выдающийся итальянский философ Джордж Агамбен в статье «Что такое народ?» продолжает это исследование. Он различает в понятии народа две противоречивые сущности, в конце концов разрывающие его изнутри, — это и политический субъект, и класс отвергнутых, угнетаемых, бедняков: «Итальянское понятие «popolo», французское «peuple» и испанское «pueblo»... и позднелатинские понятия «populus» и «popularis», от которого все они происходят, в простой речи, как и в политической лексике, указывают на все гражданство как на целостную политическую фигуру (а именно «итальянский народ» или «giudice popolare» [присяжный заседатель]), учитывая и тех, кто представляет рангово более низкие классы (а именно «homme du peuple» [простолюдин], «rione popolare» [рабочий район], «front populaire» [народный фронт]). Даже английское «people», значение которого наименее дифференцировано, все-таки сохраняет понимание обычного люда в качестве противоположности богачам и аристократии. В американской конституции мы, таким образом, можем прочесть без какого-либо различия: «Мы, народ Соединенных Штатов...» Тем не менее, когда Линкольн в Геттисбергской речи провозглашает: «Правление народа, народом, для народа», — повторение имплицитно имеет в виду другой народ, учитывая вышеупомянутый».

Итак, делает вывод Агамбен, «оформление человеческого вида в политическую фигуру происходит благодаря основоположному расщеплению, и в понятии «народ» нам не трудно будет распознать концептуальную пару, обозначенную ранее как категорию, определяющую первичную политическую структуру: голая жизнь («народ») и политическая экзистенция («Народ»), исключенность и включенность, «zoe» i «bios». Понятие народа всегда содержит в себе фундаментальный биополитический разрыв, трещину». Каждое государство старается склеить или вытеснить эту фундаментальную тре­щину, этот классовый антагонизм, пронизывающий ее изнутри. До определенного времени ей это удается, но «когда, начиная от Французской революции, суверенитет был вручен именно народу, «народ» превращается в беспокойное наличие, а бедность и исключенность впервые предстают как невыносимый скандал в любом смысле. В современную эпоху бедность и исключенность являются не просто экономическими и социальными понятиями, но и по-настоящему политическими категориями».

Либерализм и социализм были такими попытками. Фашизм и национал-социализм — тоже. Вся западная политическая культура — на свой лад — бьется над устранением этой трещины. С одной стороны, послушаем либерала Дизраэли: «Две нации, между которыми нет ни связи, ни сочувствия; которые так же не знают привычек, мыслей и чувств друг друга, как жители разных планет; которые по-разному воспитывают детей, питаются разной пищей, учат разным манерам; которые живут по разным законам... Богатые и бедные». Отметим исконные биополитические отличия (на уровне телесных практик), на которые указывает Дизраэли. С другой стороны, Агамбен пишет о Марксе: «На самом деле то, что Маркс называет классовой борьбой... является ни чем иным, как той же междоусобицей, которая разделяет всех людей. Она кончится только тогда, когда наложатся друг на друга «Народ» и «народ» то ли в бесклассовом обществе, то ли в мессианском царстве, и только тогда, когда уже больше не будет, по сути говоря, ни одного народа».

Речь ни о чем ином, как о конце политики в утопии — переходе к предполитическим «чистым» категориям: «солидарности», «автономности», «бесклассовом обществе», «сообществе», «нации». Это то утопическое ядро, лежащее в основе каждой европейской идеологии и конституирующее фантазм «перехода на ту сторону» горизонта: для либералов это «свободный рынок», для социалистов — «саморегулируемое общество», для анархистов — «прямая демократия», для нацистов — «чистая раса» и т.д. В этом смысле фашизм, в широком понимании, также является проблемой демократии. Фашисты мечтали произвести мифический Volk (Народ) «как народ, который способен залечить первичную биополитическую трещину». Агамбен добавляет: «И именно поэтому нацистская верхушка так упорно настаивала на том, что, ликвидируя евреев и цыган, они, фактически, работают и ради других европейских народов». И неутешительно подытоживает: «...сегодня, другим, но все-таки аналогичным образом, капиталистически-демократический план ликвидации бедности не просто воссоздает внутри себя исключенный народ, но и обрекает все население Третьего мира на голую жизнь».

Из вышесказанного сделаем два вывода. Во-первых, последний пример крайне важен для понимания иллюзии существования человека как «чистой» или вечной категории. Человека как такового, которого можно представить вне истории или политического строя, просто не существует! Опасность мнимой аполитичности «голой жизни» впервые проявилась в эпоху тоталитарных режимов и стала вопиюще неотвратимой в эпоху современного империализма. Как убедительно показала Ханна Арендт, если у человека нет приобретенных в политической борьбе положительных прав, для государства такой человек — «ничто», пустое место (как, например, в случае с нелегалами, беженцами, бесправными трудящимися, женщинами, молодежью и т.п.). Поэтому права гражданина и гражданское действие предваряют и более фундаментальны для существования человека, нежели фундаментальные «естественные» права человека. Точнее, одно без другого теряет смысл... Становясь гражданами, индивиды коллективно конституируют «государство»; гражданская инициатива и является, в определенном смысле, государством как подвижным, текущим, радикально-демократическим процессом. Именно из этого тигля рождается (или абортируется) шанс на существование человека.

Во-вторых, каждое государство стремится эксплуатировать неполитичные по своей сути мечты и стремления людей, тем самым постулируя их как высшую цель своего существования. Со всех сторон слышим, что нашему государству необходимы «единство», «стабильность», «европейские ценности» и т.д. Именно это утопическое ядро лежит в основе всех идеологий. И все-таки нужно признать, что это еще не сама идеология, скорее ее противоположность! Не нужно стыдиться идеологии, как сегодня повелось, намного лучше прояснить, в чем ее практическое содержание. Вместо того, чтобы спрашивать у государства «что?» (обычно ответом является: «мир», «согласие», «благосостояние»), нужно задавать вопрос: «как?» В этой смене регистра — суть идеологии. Фашисты эксплуатировали естественное стремление народных масс к солидарности, порядку, справедливости, но способ, при помощи которого они пытались реализовать эти желания, и то, как они выискивали «корень зла», и были собственно фашистскими (уничтожение евреев, инакомыслящих и т.п.). Идеология — определение способа реализации априори привлекательных и даже замечательных идей. Но это не значит, что идеи являются определяющими. Наоборот, скорее, их определяет идеология, то есть политика. Конкретные опыт и практика. Сегодня же в государственном пространстве царит утопически-ангелический дискурс, являющийся крайне опасной тенденцией. Инфантильность? Лицемерие? Популизм? Кажется, это просто издевательство и неуважение к своему народу. «Европейская интеграция» или «свободный рынок» — утопические стремления, как и «улучшение вашей жизни уже сегодня», которым можно противопоставить, бывает, такие же замечательные и малосодержательные призывы. Спросите у политиков, как они видят конкретную реализацию этих проектов, — и вы услышите, скорее всего, ответ совершенно не о Европе и не о свободном рынке…