НОСТАЛЬГИЯ, ЭССЕ О ТОСКЕ ПО КОММУНИЗМУ, ИЛИ ПОПЫТКА ОБЪЯТЬ НЕОБЪЯТНОЕ

Известное польское издательство «Czarne», специализирующееся на издании авторов так называемой Центрально-восточной Европы, решило подытожить посткоммунистические настроения последнего десятилетия, обнародовав увесистый том эссе «Nostalgia. Eseje o tesknocie za komunizmem» («Ностальгия. Эссе о тоске по коммунизму»). Среди авторов — известные восточноевропейские писатели и публицисты, которым действительно есть что рассказать о своем ностальгическом опыте и расставании с иллюзиями.

Вместо эпиграфа

Традиционная цитата из классики: «Причиной ностальгии, кажется, можно считать любовь. Однако это утверждение никуда нас не приведет: любовь вообще можно считать причиной всего на свете. Если позволить себе соблазниться своими собственными, очень личными предположениями, точнее, пропусками, ведь они и в самом деле пропущены сквозь тебя, словно — где мне взять более оригинальное сравнение! — рентгеновские лучи, то причиной ностальгии явится память. Причем память неточная, неполная, несовершенная, искаженная, по сути говоря, не столько сама память, сколько ее ошибки. И не столько временные слои выступают оправданием для этих ошибок, не столько сама удаленность от тогдашнего/тамошнего, сколько безотказное функционирование каких-то душевных селекционеров, которые умело запечатляют одно и так же умело стирают другое». (Юрий Андрухович «Роман із універсумом»)

А за морем первым

Трудно точно определить, когда возник этот перелом. Этот переход от ситуации, когда на вопрос: «Испытываете ли вы ностальгию по коммунизму?», — можно было услышать разве что забористый мат, до выхода книги эссе о тоске по коммунизму. Примечательно и то, что книга эта вышла не где-то в далекой Америке на основании каких-то там социологически-теоретических измышлений, а в Польше, и собранные в ней размышления на эту тему написаны непосредственными очевидцами, то есть людьми, ощутившими «All that Nostalgia» на собственной шкуре. Степени тяжести этого ощущения, как и осложнения в виде воспоминаний, довольно различные, как различными были социализмы, которые ощущали на себе восточные немцы, западные украинцы, румыны, литовцы, албанцы, хорваты, словаки, словенцы, русские, эстонцы, чехи и сами поляки, авторы 14 эссе, содержащихся в книге «Ностальгия по коммунизму, эссе».

Чем дальше на запад расположено место, где проживает эссеист, и чем младше автор, тем больше контуры этих воспоминаний теряют реальные очертания, превращаются в романтические остовы чего-то далекого и недосягаемого, как воспоминания «...детства, которое совсем не обязательно должно было быть счастливым» (Мартин Симечка). Многолетний узник лагерей 51-летний албанец Фатос Любоня ассоциирует подобную ностальгию только с болью, его эссе о временах, проведенных в заключении, так и называется: «Ностальгия и боль», причем второго в нем чувствуется больше, а первого почти нет. 45-летний словак Мартин Симечка уже не пишет о боли, но испытывает потребность оправдываться за свою ностальгию: «Свобода быть словаком и гордость сознаваться в принадлежности к своей нации утратили свою привлекательность, осталось только ощущение удивления и разочарования — как бывают удивлены дети, когда замечают, что конфеты, которые приходилось требовать от родителей с визгом и топотом, не так уж вкусны и быстро надоедают (...) Но даже несмотря на осознание абсурда трудно уберечься от ностальгии. Это тоска по впечатлениям, что та, ограниченная предшествующим социальным и политическим строем, жизнь имела большее содержание, нежели нынешняя».

42-летний Юрий Андрухович уже не оправдывается, но еще пытается бороться со странным ощущением: «Я ловлю себя на этом и начинаю с этим бороться, как могу», свои раздумья он подытоживает красноречивым образом: «Духота, тяжесть, наступание на пятки, дыхание в затылок и дохлая рыба! Бездны дохлой рыбы!» А 37-летний Томас Бруссиг, детство которого прошло в ГДР, уже совершенно не чувствует за собою никакой вины, сосредоточивается прежде всего на том, что «не все было так плохо» и что «восточные темы тоже можно продать». А 29-летний литовец Мариус Ивашкевичус идет в своей толерантности дальше всех: «Для человека, воспитанного в советские времена, не существует ничего невозможного. Мы выросли в очень сильных. Я ощущаю это особенно сильно, когда смотрю в наивные лица людей с Запада (...) Только бы не свела нас со свету эта святая наивность».

Так постепенно, под воздействием факторов времени и пространства, меняются акценты. От однозначной ненависти и боли в тех, кому пришлось столкнуться с системой в наиболее продуктивном своем возрасте и ощутить «наиболее рафинированный» вариант социализма, до созидания мифа и поэтического ореола темы, кого «та» действительность зацепила только в юности, да еще и на территориях, географически более близких к Западу, нежели к Сибири, закалила и дала преимущества «другого опыта», которого не было у западных ровесников. И первые и вторые пишут об одном и том же. Пишут по-разному, если не сказать, по-противоположному, но и те, и другие правы. Наверное, это и является самым большим достижением этой книги.

А за морем вторым

«Стабилизация — вот о чем нам порой приходится грустить. Многие чувствуют, что опоздали на поезд, который сам устанавливал рельсы. Банкротство банков, инфляция — все, к чему привык Запад, — у нас появилось в странной форме и застало неожиданно неподготовленных к этому людей. То, что было будничным, стало недосягаемым, и наоборот: автомобиль можно купить за две зарплаты, не дожидаясь десять лет в очереди. Люди, которые прежде были голыми, но сытыми, вдруг ощутили себя одетыми, но голодными. Право на труд сменилось возможностью стать безработным, въезд в бывшую «бескрайнюю» отчизну теперь более затруднен, нежели посещение Парижа, и так далее. Необходимость задумываться над каждым шагом — ведь нам недостает опекунского механизма — многих выбила из состояния равновесия. Стоячая вода превратилась в ревущий поток, куда не всем удалось запрыгнуть». Мариус Ивашкевичус, эссе под названием «Когда выловят белых рыб».

Если собрать все, с чем в книге ассоциируется ностальгия, получим ряд довольно банальный, если не сказать мелочный. Марки автомобилей, фасоны одежды, вкус пищи, музыка, которую слушали, книги, которые читали, темы разговоров, запахи на лестничных клетках. «Я всегда думал, что те молодые ребята, которые на слух учились играть на гитаре известные отрывки из Led Zeppelin, больше понимали в рок-музыке, чем те, западные. Те, западные, не имели напора, будившего сопротивление и тоску», — пишет эстонец Пеетер Саутер, сначала о музыке, а потом и о другом: «Я должен добавить, что финны тоже много пьют, несмотря на отсутствие советского прошлого. Быть может, мы не должны обвинять коммунизм в собственном пьянстве».

Хотя, может, это и не мелочность, а любовь к деталям, с помощью которых эстетка-память пытается сублимировать другие воспоминания: о лагерях, далеко не все из которых были пионерскими; об учреждениях, называемых с опаской; о страхе, с которым вспоминались неосторожные шутки; о бесконечных очередях за всем и хроническом дефиците: масла, сахара, мыла или туалетной бумаги. Не зря самая близкая ко всем этим воспоминаниям белоруска Алена Циханович ассоциирует и Восток, и Запад с туалетом. Только в первой ассоциации этого туалета или вечно недостает, или заходить в него страшно, а во второй «хочется умереть на этих беленьких плиточках».

Практически все сравнивают воспоминания о тех временах с детством, вкладывая в это буквальный смысл («тогда мы были молодыми» или «тогда мы были инфантильными, ведь за нас все решали») или же ассоциирующееся с детством (стабильность, отсутствие безработицы, уверенность в завтрашнем дне, дешевые продукты питания, бесплатное образование, медицина и прочая «халява»). Первые оправдываются, утверждая, что ностальгия по этому периоду существовала бы даже тогда, когда бы коммунизма не было, ведь тоска по утраченному — это естественно и неизбежно. Вторые вспоминают о качестве «халявы», относительности стабильности и тоже трезвеют. Объединяет всех, даже лишившихся должности, социальных привилегий, финансовой стабильности и перспективы, только то, что назад никто не стремится. Будем надеяться, что такой же вывод мы будем читать и во всех следующих публикациях на эту тему. А то, что тема со временем станет более популярной, сомнений нет. Ведь этап ностальгии очень естественный на пути развития от однозначного неприятия, изобличения преступлений и до забвения и перехода в разряд архивных материалов. «В системах тоталитарных и патерналистских взрослый человек подвергался инфантилизации, жил в системе правил, дававших ему ощущение уверенности в завтрашнем дне и, что самое важное, освобождавших от ответственности. (...) Ностальгия, которую ощущают сегодня некоторые люди, ассоциируется с этой перверзионной инфантилизацией, дававшей им иллюзию маленькой свободы и невиновности», — эту мысль Симоны Попеску можно найти почти в каждом эссе.

Вместо завершения

Трудно сказать, когда именно произошел перелом в нашем отношении к социалистическому прошлому. Когда мы перестали видеть в нем только негативы, нравственные травмы, причину своей закомплексованности перед западным миром и вообще причины всех своих бед, когда перестали оправдывать им не только беды, но и недостатки, собственное равнодушие, халатность и лень. Но хорошо, что это наконец-то случилось , и что теперь рефлексия на эту тему может быть не только черно-белой (крайние правые против крайних левых), и что из этого опыта можно не только создавать проблему, но и сделать выводы и чему-то научиться.

«Если действительность порождает фрустрацию или вызывает инерцию, усиливается ностальгия. Так же, в конце концов, как и забвение. Ностальгия, в конце концов, так же, как боваризм, — это форма увлечения, пересекающая границы прострации. Ностальгия может вести к деструкции — в отличие от боваризма, который может вызвать продвижение. Парадоксально, многие из тех, кого сегодня мучает ностальгия, вчера страдали от боваризма». (Симона Попеску, «All that Nostalgia»)

Естественно, что тема ностальгии по коммунизму наиболее близка прежде всего писателям и гуманитариям. Ведь радость избавления от тоталитарной цензуры у представителей этих профессий очень быстро сменилась разочарованием из-за необходимости подчиняться требованиям рынка. Потребность продавать себя и свои мысли в качестве рыночного продукта, что в социалистические времена считалась неприличным, в данное время стала остро актуальной, и гуманитариям приходится экстерном проходить курсы соответствующих рыночных технологий.

Хотя, с другой стороны, то, как тогда делались карьеры, немного напоминает современный шоу-бизнес. Достаточно было (да и есть) просто попасть в нишу, чтобы достигнуть финансового успеха и популярности. Творчество художника «из ниши» должно было соответствовать вкусам номенклатуры, о качестве при этом, ясное дело, речь не шла. Сейчас вместо номенклатуры имеем вкусы широкой публики или же денежных «продюсеров», но о качестве при этом, ясное дело, речь не идет. Книги, прежде печатавшиеся огромными тиражами, имели с искусством не больше общего, нежели нынешние бестселлеры, а большинство пропущенных цензурой фильмов — были такими же однотипными и похожими друг на друга, как современные голливудские блокбастеры.

Ушло только одно — героический ореол диссидентства над теми, кто оказался «вне ниши». Ушли и многочисленные иллюзии, пожалуй, самой большой из которых была та, что пока империя строго подвергает цензуре и контролирует все, что издается, снимается, выставляется, где-то там существует альтернативная культура. Пишутся «в стол» гениальные романы и бесчисленно их количество, создаются гениальные картины, которые поразят посткоммунистический мир, как только «станет можно», и при первой же возможности сразу же начнут сниматься самые лучшие фильмы. Оказалось, что не так уж и много этого нагроможденного во времена андеграунда, и далеко не все из того, что прежде было смелым, новаторским и почти гениальным, выдержало испытание временем, а культура нуждается в длительном обновлении, переосмыслении пережитого опыта и прежде всего инвестициях, о которых тогда просто не думалось. Процесс национально-патриотической эйфории логически завершился началом процесса утраты иллюзий, переоценки ценностей и тотального поиска денег. А что может быть более уместным фоном для такого процесса, нежели ностальгия.